– Я построю его очень просто. Роман Достоевского – это детектив с очень строгим каноном, и в то же время он абсолютно в некотором смысле нестандартен. Вообще, русская литература очень успешна в жанре детектива. Стандартный детектив строится на поиске убийцы, а поскольку автор заранее знает, кто убийца, ему не всегда интересно. Поэтому хороший детектив всегда строится на поиске смысла и на поиске Бога.
Есть семь стандартных схем детектива. Самый простой – каминный детектив. Убил кто-то из узкого кружка подозреваемых, и надо найти, кто это сделал. Чуть усложненная схема каминного детектива: убил садовник. То есть подозреваемых шесть, а убил седьмой. Третья схема: убийства не было. Оно якобы произошло, а на самом деле персонаж скрылся.
Четвертая история несколько более сложная: убил убийца. Это «Десять негритят». Когда мы знаем, что судья мертв, а судья на самом деле жив и продолжает убивать.
Пятая схема элегантна и редко применяется в России: подозреваемые все, убили все. Самый яркий пример – «Убийство в Восточном экспрессе».
Шестая схема очень изысканная: убил сыщик. Этот вариант есть, например, у Агаты Кристи в «Занавесе» – последнем романе про Пуаро или у нее же в «Мышеловке». Седьмая схема самая сложная: убил рассказчик. Поэтому в какой-то момент повествование заливается чернилами или делается лакуна.
А Достоевский предлагает самую интересную, восьмую схему: известно, кто убил, зачем убил, почему убил и как наказан. Возникает вопрос: «И что?» Это и есть самый главный вопрос Достоевского, и в то же время революция в жанре детектива, которую он произвел. Надо было обладать фантастической наглостью, чтобы написать такой детектив. В первой четверти романа дан мотив, биография героя, подробнейшая сцена убийства и абсолютно ясный далее сценарий обнаружения героя. Потому что как только появляется Порфирий Петрович, мы понимаем, что герой будет «ущучен».
Кроме того (это к вопросу о сюжетной технике Достоевского), Порфирий Петрович там говорит: «А если Вы не признаетесь, Родион Романович, то у меня есть такая махочка-черточка, которая заставит меня вас засадить». Я очень люблю задавать детям вопрос: «Что это за махочка-черточка?» Эта махочка-черточка, если ребенок внимательно читал, – Свидригайлов, который сидел в соседней комнате, когда Раскольников признался Дуне, и все слышал. И мы знаем, что Порфирий в принципе может Свидригайлова привлечь, а Свидригайлов может рассказать. Но гениальная ирония романа в том, что в следующей главе Свидригайлов кончает с собой. То есть у Раскольникова вообще нет причины идти и признаваться. Более того, есть идеальный подозреваемый Николка, и в его вину поверить очень легко: во-первых, он сам себя оговорил, а во-вторых, хочет пострадать.
Таким образом, конструкция романа на самом деле довольно виртуозна, хотя он быстро написан. Все в нем построено так, чтобы у героя не было никакого стимула, кроме совести, признаться в убийстве. И Раскольников повторил свои показания – блестящий финал блестящего романа. Дальше идет эпилог – такой морализаторский хвост. Но сама по себе сюжетная конструкция достойна всяческого восторга.
– Нынешние школьники подготовлены к обсуждению такого сложного материала, им интересно?
– Дети очень любят поговорить о детективе, потому что любят его и читать, и сочинять. На уроке мы занимаемся не только обсуждением, но и выстраиванием схем, поиском альтернативных концовок романа. Я предлагаю: «А попробуйте придумать сюжет, если убил не Раскольников». Складывается ситуация? Складывается. Это мог быть не он. Я иногда еще более продвинутым детям даю «Братьев Карамазовых» и спрашиваю: «А где у нас гарантия, что убил Смердяков?» В его признании нет ни одного доказательства. Митя мог? Мог. Иван мог? Мог. Алеша мог? Мог. Вот в этом весь ужас. «Братья Карамазовы» сам по себе роман слабый, но схема детективная великолепна, потому что все могли убить, у каждого был мотив, и я уверен, что во второй части многое вскрылось бы интересное. Правда, Достоевский ее так и не написал.
– У Вас ребята не только ищут, но и пишут альтернативные варианты эпилога «Преступления и наказания»…
– Я один раз предложил им это сделать, и они мне написали замечательные сочинения. Как Шкловский пишет, финал русского романа – это дверь в никуда. И действительно, «Преступление и наказание» упирается в пустоту: непонятно, чем все кончилось. У нас нет никакой гарантии, что Раскольников, выйдя из тюрьмы, одумается. Многие ребята в сочинениях так и пишут – он не раскаялся. Есть варианты, где он раскаялся и сам стал сыщиком. Есть вариант, где он стал писателем. Кто-то придумывает ему Соню – счастливую жену и уход в священство. А кто-то придумывает, что он на самом деле маньяк и поэтому убил старушку.
– А как вы преподаете стихотворный материал? Заставляете наизусть учить?
– Никогда не заставляю учить. Я не думаю, что это нужно. Ребенок сам запомнит всё, если ему нравятся стихи. «И лобзают образа / С плачем жертвы обреза…» – это нельзя не запомнить.
Заставлять учить – я это делаю только для смеха. Если кто-то говорит «Я выучу», я ему говорю: «Ну, давай, выучи» (если кому-то нужна «пятерка» срочно). Он выходит и читает, лажается, конечно, очень сильно, все смеются, и это всегда как-то разряжает обстановку.
Я сам много им читаю вслух, тогда стихи запоминаются. Для меня самый большой парадокс в том, что современный ребенок лучше всего воспринимает Мандельштама, а это просто гениальный поэт. Он им понятен, и они с удовольствием говорят, что здесь не нужно расшифровывать, не нужно искать буквальных трактовок, а нужно как можно шире реагировать на всё ассоциативное поле.
Мы разбираем иногда «Стихи о неизвестном солдате». И я поражаюсь тому, что для меня в мои шестнадцать лет это была совершенная филькина грамота, китайский язык. А они понимают всё. Я спрашиваю: «Что такое «эфир десятично-означенный?» – «Это прошедшее в эфире сообщение о десятках тысяч погибших». Для них это совершенно очевидно, потом что для них это будни. Это случилось на наших глазах: самый темный поэт первой половины века стал понятен. Непонятен стал Пастернак, потому что эмоции, которые он переживает, современным детям недоступны. И его христианство им малопонятно, и его роман. А Мандельштам им действительно родной. Я вижу класс, смеющийся от радости, когда я им читаю Мандельштама: как это хорошо. Точно так же они слушают Маяковского – совершенно как кобра перед флейтой. Это же касается, скажем, Окуджавы. А вот Высоцкий воспринимается плохо, потому что опять-таки эмоции, тот спектр сильного человека им менее понятен.
Источник
Комментариев нет:
Отправить комментарий